Он говорил, что никогда не рифмовал без повода, просто так. Когда с женой Светланой открыл школу авторской песни, моментально ставшую гораздо большим, чем просто кружок песен под гитару, — стало ясно, что это его детище тоже совсем не просто так.

Теперь нам придётся привыкать говорить о Владимире Цывкине в прошлом времени: его не стало в июле 2019­го. Предстоит понять, сколько он сделал для города, где, казалось, его знали все.

Сердце музыканта остановилось в реанимации одной из московских больниц, и тому предшествовали несколько не­спокойных дней. Они встревожили многочисленных друзей по всей стране. Бардовские фестивали «Журавлиная родина» сделали их со Светланой фигурами всероссийского масштаба — но их, казалось, куда больше занимали проблемы сергиевопосадской школы авторской песни.

Пробежимся кратко по его биографии: отец — конструктор с ЗОМЗа, мама — уважаемый в городе врач; затем музыка, учёба в Ленинградском кораблестроительном институте, начальник цеха на ЗОМЗе, комиссар Загорского спасательного отряда в разрушенном землетрясением Спитаке, и в 48 лет — студия авторской песни, ставшая делом его жизни.

Когда в 2005 году Владимир Цывкин представлял свою единственную книгу, да и ту в прозе, то говорил, что было дело — выкинул он однажды целую тетрадь стихов, посчитав их незрелыми. Но до нас дошли его уцелевшие «рифмованные мысли», как сам автор их назвал. С ними и предлагаем познакомиться — они о двух городах, ставших близкими Владимиру Романовичу.

Возвращение в Питер

Весна.

Я стою на мосту, на Дворцовом.

Льдина между «быками» притёрлась враспор.

Замерла. А трамваев колёса — подковы

перестуком неспешный ведут разговор.

Нет, не вам, — отвечает волненьем Нева.

Нет, не то, — вторит эхо под невским мостом.

Нет, не вы,— говорит диабаз мостовых,

думы-­то, думы — те думали, думали.

А на стрелке людская волна

окружила одну из Ростральных сестёр.

Старый Волхов, уставший от зимнего сна,

с молодою Невою ведёт разговор.

Всё слова — закипает волненьем Нева.

Хохотом вторит эхо под невским мостом.

Нет не вы, — говорит диабаз мостовых,

думы­-то, думы — те думали, думали.

Лит из меди уральских печей

бомбардир, навсегда осадивший коня.

Дело чтил, а не мёд пустозвонных речей,

и теперь с укоризной глядит на меня.

Это вам, — говорит он, — в граните Нева.

Мы для вас не бросали на ветер слова.

Годы шли, но о благе российской земли

думы-­то, думы — те думали, думали.

Путь изведан. И вот я на Охте.

Всё в порядке, усталости нет и следа.

Мой сосед будет ахать и охать:

он сегодня впервые приехал сюда.

 

Посвящение проспекту Красной Армии, потерявшему своё деревянное резное лицо,
и дому 23 по улице Кооперативной.

Разбирали дом в Загорске.

Деревянный старый дом.

Стон издав, ломались доски,

Превращаясь в хлам и лом.

Ах!.. наличник кружевами,

Ух!.. крыльца резной убор.

Полезайте в печь дровами

В лучшем. В худшем — на костёр…

А когда-­то в дом стучались

По делам и просто так,

И стоял тот дом-­красавец

Всеми окнами на тракт.

Много знали его стены.

Нам спросить — им рассказать!

Был он необыкновенный…

Кто велел тот дом сломать?

Может быть, Иван Васильич?

Шуйский, Пётр, Павел даж?

Всё цари, а не решились —

Не пришла такая блажь!

  

И сегодня, право, тошно,

Коромыслом если дым,

Рушит если кто нарочно

Предков тяжкие труды…