В субботу, 4 февраля, исполняется 150 лет со дня рождения Михаила Михайловича ПРИШВИНА. Знаменитый писатель прожил в нашем городе 11 лет с 1926 по 1937 годы в небольшом доме на Комсомольской улице. Биографы полагают, что это был самый плодотворный период его творческой жизни, в Загорске были написаны десятки его лучших произведений. К юбилейной дате мы публикуем выдержки из книги Юрия ПАЛАГИНА «Русские писатели и поэты ХХ века в Сергиевом Посаде» — лучше о жизни Пришвина в нашем городе, вероятно, никто не писал.

О Сергиевом Посаде и о Троице-Сергиевом монастыре Пришвин знал с раннего детства. Но первое известное упоминание о нашем городе мы находим в его дневнике за 1914 год от 18 мая: «Троица. Занесло меня в Троицу к Троице».

Лавра как религиозный центр России поразила Пришвина несовместимой смесью «всевозможного вещественного с невещественным: аскетического, грибного, ладанного, ржаного». В лаврской гостинице открыто торгуют водкой, женщины-богомолки не отводят глаз от «съедобного», монахи — «ремесленно-грубоватые», иеромонахи живут безбедно в солидных домах, посадское население свыклось с обмирщением церковников.

И всё же эта близость древней русской святыни, стоящей «выше леса дремучего, пониже облака ходячего» и домового внизу, на посадской площади произвели на Пришвина сильное впечатление. Сам Посад оглушил его выкриками женщин-зазывал, похожих «на больших чёрных тараканов»: «Грибочки!», «Блиночки!», «Караси в сметане!» — и благозвучием колокольных звонов. Приятное эстетическое наслаждение получил он при взгляде на «причудливые завитки золотого блюдечка на самом верху изящной колокольни Растрелли». И ни слова о церковных службах… Лишь благовест и колокольня.

До 1926 года М. М. Пришвин никогда не имел собственного жилья и нигде больше двух лет не жил. Дом его был везде, где, как он говорил, хорошо писалось. В душе, правда, теплилась мечта о своём просторном рубленом доме с большими окнами, а под ними река и лёгкий челнок. Купленный в Сергиевом Посаде дом был, напротив, тесен, слеповат и выходил на проезжую булыжную улицу. Преимущество всё же было: в городе дом стоял на самой окраине, у леса, где водились лисы и дичь; никто не мешал его пяти собакам, и они никого не раздражали; на большом участке земли можно завести не лишнее для тех лет подсобное хозяйство: огород, корову, поросёнка, кур, гусей; было удобное железнодорожное сообщение с Москвой, близость к редакциям, издательствам и отличнейшие места для охоты в Константиновской долине, с дебрями, болотами, озёрами и плёсами, которую Пришвин называл Московскими джунглями и Журавлиной родиной.

Обычно Михаил Михайлович вставал в «глухое» время года (с конца осени до прилёта первых птиц) часа в три-четыре утра, разводил самовар, пил чай и сразу в лес до обеда, или за столик в саду, или за письменный стол, потом отдыхал до вечернего чая, просматривал почту, прочитывал написанное утром домочадцам. Если в утренние часы ничего не было написано, Пришвин считал день «пропавшим», такими же называл и дни, когда в дневнике не было записей.

М. М. Пришвина почему-то принято считать только певцом природы, реже автором романов и дневников. Его общественная деятельность, научная работа как фенолога, агронома, географа, его художественный подход к краеведению, его уроки творчества мало кому известны. Домашние встречи с писателями он расширил до литературного кружка молодёжи при музее, в педтехникуме, где делился опытом, читал и разбирал свои произведения, где читали лекции как жившие в городе писатели и художники, так и москвичи.

Виктор Фёдорович БОКОВ, поэт России, упорно называет себя учеником Пришвина и любит рассказывать на встречах с читателями, как он четырнадцатилетним пареньком читал со сцены свои стихи, как после этого Пришвин впервые пригласил его и сказал: «Стихи вы читали очень плохие, никудышные, но… вы очень красиво держались на сцене. Просто удивительно! Деревенский мальчуган, а вышел, как природный артист, с первой ноты не пофальшивил. Волновался очень красиво. Вот это живое волнение, которое вы несли в зал своими плохими стихами, — оно и тронуло меня — это и есть талант! Этому не научишь, это от природы». Боков возмужал в доме Пришвина и поступил в Литературный институт.

Беспримерна отвага М. М. Пришвина, когда он выступил в 1928 году в защиту болот в пойме реки Дубны, Заболотского озера и реликтового растения в нём — клавдофоры. Он писал статьи в газеты, обращался с письмами в наркоматы, просил помощи у Горького, добился в 1934 году сохранения озера, но озеро, лишённое подпитки болот, обмелело, и клавдофора погибла.

Пожалуй, в Сергиево-Посадском и примыкающих к нему районах нет ни одного населённого пункта, речки, болота, озера или пригорка, которые бы не были упомянуты в дневниках М. М. Пришвина. Двести километров в длину и сто в поперечнике пройдено Пришвиным с семьёй и в одиночку за эти одиннадцать лет.

Когда заканчивалась «глухая» пора и начинался охотничий сезон, Пришвины пешком, или на нанятой телеге, или на легковой машине «Машке», когда её купили в 1928 году, или в «доме на колёсах» (грузовик с фанерным фургоном) уезжали из города в леса и деревни. Снимали пол-избы, готовили на костре, в деревне «покупали только масло, молоко и творог, остальное всё обеспечивалось дичью» и лесом. Спали в шалашах, заготовляли на зиму клюкву, бруснику, лекарственные травы, варили варенье из лесных и деревенских ягод и фруктов. Охотились, натаскивали собак, фотографировали, беседовали с местными людьми (не менее тысячи имён и фамилий наших земляков занесено в его дневники).

Пришвина часто видели в лесу сидящим на пеньке с блокнотом и огрызком карандаша. Из этих записей рождались впоследствии знаменитые произведения писателя.

Сергиевопосадский период можно назвать самым плодотворным в жизни М. М. Пришвина. За эти годы им подготовлены и изданы 7-томное собрание сочинений (1927-1930), 6-томное (1929-1931), 4-томное (1935-1939), выходят сборники его произведений в Германии, Англии и др. странах.

«Я главные силы свои писателя тратил на писание дневников», — говорил М. М. Пришвин, ставя себе в заслугу применение своего «художественного дарования для качественного краеведческого изучения». Каждый записанный в дневнике случай Пришвин всегда осмысливает, связывает его с жёсткой политикой советской власти, направленной к искоренению в народе самостоятельности, к уничтожению личности («Претензия государства стереть всё личное»).

Сколько хамства увидел и сколько испытал унижений Пришвин в Загорске, обивая пороги госучреждений, чтобы что-то выпросить, о чём-то заявить, на кого-то пожаловаться: «Пойдёшь жаловаться, председатель слушает и ест яблоко. — «Бросьте яблоко!» — просишь. Он отложит, но после того, уж конечно, ничего не сделает». В этом минутном раздражении Пришвин, конечно, забыл свою дневниковую запись от 9 декабря 1920 года о том, что «русский человек власти чурается и если сам попадает в капралы, то становится хамом, этой особенностью держался строй старый, держится и нынешний».

Дневник для Пришвина был отдушиной, глотком свободы, своего рода дуплом, куда он мог прошептать свои крамольные мысли и замуровать их до лучших времён. Творчество Михаила Пришвина — это кладовая нашей русской памяти, богатствами которой мы можем и должны питать свою душу. Жители Сергиева Посада гордятся тем, что Пришвин приравнял наш город к Петербургу. В письме Максиму Горькому 2 февраля 1927 года он написал: «Кончайте роман и к нам. У нас для писателя есть два чудеснейших города: Питер и Сергиев».