Я родилась 16 ноября 1949 года в селе Медведское Назаровского района Красноярского края по месту ссылки родителей, «врагов народа».
Папа с мамой, бывшие узники сталинских лагерей, читали нам классику — Пушкина, Некрасова, Гумилёва, Заболоцкого. В четыре года я маме наизусть выдала «Генерала Топтыгина» после того, как два раза его от неё же и услышала.
У нас была коллекция грампластинок с записями классической музыки, и я, в те же четыре года, пыталась спеть «Песнь варяжского гостя» из оперы «Садко». А вот «Му-му» восприняла скептически. Брат рыдал, а я спросила, почему Герасим барыню не утопил вместо собачки?
Позже, когда наша семья переехала из Сибири в Подмосковье, папа потихоньку от меня отнёс тетрадку со стихами в газету «Вперёд». Переезд сказался на тематике. Дубравы, берёзовые рощи, поляны, родники — сказка! Мои лесные сказки в газете приняли и стали печатать.
Я поступила в Московский станкоинструментальный институт. Но, как говорят, от судьбы не уйдешь: был у нас в СТАНКИНе замечательный театральный коллектив, и там я научилась видеть людей, а не только берёзовые рощи. Система Станиславского — великолепная тренировка сосредоточенности, внимания, умения вслушиваться и вести диалог.
Стихи, конечно, писала — о любви, об одиночестве. Училась мастерству у Владимира Смолдырева, прекрасного поэта, который приобщил юных стихотворцев к священной лире с потрясающей поэмы Дмитрия Кедрина «Зодчие». А потом мы втроём, вчетвером приезжали к нему домой в Хотьково, и он безжалостно громил слабые строчки, неудачные метафоры, приблизительные рифмы, отмечая, что понравилось.
А когда он погиб, то училась, читая Николая Заболоцкого, Арсения Тарковского, Марину Цветаеву… Почти каждое стихотворение происходило из диалога, спора — с собой, с политикой, с историей, с погодой.
После окончания института я нашла замечательную работу — инженер, а потом уже и научный сотрудник в лаборатории металловедения Загорского филиала института подшипниковой промышленности.
Первая моя изданная книга называлась «Новые пожаровзрывобезопасные травильные растворы в подшипниковой промышленности» и шесть авторских свидетельств, внедрённых на заводах отрасли, стоили в моих глазах всех несостоявшихся поэтических книг и подборок.
Но стихи писала. По-прежнему печаталась в газете «Вперёд», одно время даже была общественным редактором комсомольской страницы «Горизонт» под неусыпным присмотром главного редактора, замечательной журналистки Александры Николаевны Богдановой. Занималась в городском ЛИТО, ещё когда им руководил Александр Самойлович Горловский. Ездила на встречи с читателями, готовила лекции о Максимилиане Волошине, Марине Цветаевой, Александре Блоке…
Пришли девяностые. Подборку моих стихов напечатали в антологии «Поэты Сергиева Посада: ХХ век», потом, уже в 2000 году, в сборнике «Братина». В 2001 году вышла книга стихов и прозы «Счастлив, кто посетил сей мир».
Рухнул НИИ подшипниковой промышленности. Началось выживание: с мегафоном на вокзале «Комфортабельный экспресс до Москвы», бухгалтером в коммерческих фирмах…
Но, главное, появился персональный компьютер и интернет.
Это был настоящий толчок к творчеству. Появилась возможность размещать стихи на поэтических сайтах, получать отклики, общаться с равными собеседниками. Господи, это был тот диалог, который необходим каждому человеку, а уж поэту тем более. Я начала писать стихи каждый день, и поныне пишу.
Кроме стихосложения открыла в себе умение понимать и оценивать чужие стихи. Вела Литературную гостиную в городской гимназии № 5, была членом жюри многих международных поэтических конкурсов, написала несколько миниатюр о стихах любимых поэтов под рубрикой «Уроки медленного чтения». Попробовала себя в прозе, написала любовно-фантастическую повесть «Лиацея» в соавторстве с Татьяной Коняевой.
Но, как всегда, основное — это та многозначность поэтической речи, которая позволяет понять мир, собеседника и собственную душу.
К настоящему времени у меня вышли три книги, несколько публикаций в сборниках, подборки в журналах «Европейская словесность» и «Эмигрантская лира». Являюсь членом Союза писателей «Новый Современник».
Надежда Коган (Шляхова)
Монеты — кесарю и меняле
«… Они возьмут твоё сердце
И серебра начеканят»
Ф. Г. Лорка, «Романс о луне, луне»
Из наших сердец, безутешных, влюблённых,
Из наших безумных ночей и рассветов
Потом начеканят гиней и дублонов
И пустят по свету расхожей монетой.
(Они возьмут моё сердце, милый.
Они возьмут твоё сердце тоже.
И всё что так невесомо было,
Вдруг полновесною станет ложью…)
А мы за монетами — по континентам,
По островам, к рыбакам на льдину —
Упорным пассатом, Гольфстримовой лентой,
Чтоб наши сердца собрать воедино.
(Они вернули бы, да не смогут.
А мы с тобою и сами знали:
Веселье Богово — только Богу,
Монеты — кесарю и меняле…)
Земное — станет земными костями,
Цветок и лист — ароматом специй,
Любовь — на Голгофе крестом с гвоздями.
Ты знаешь, они возьмут моё сердце…
Сказка про Да и Нет
«Могу ль тебе доверять всегда?»
Он помолчал в ответ.
Губы легко ответили: «Да».
Глаза прокричали: «Нет!»
Глаза, как птицы, метнулись назад…
Ну, может быть, всем хорош,
Но гдето вдали есть дом и сад.
За них продаст ни за грош.
Ну что же, правда горька и груба,
Да знаешь ли ты её сам?
И я решила поверить губам
И не поверить глазам.
Месяц прошёл, за ним другой…
«Ну, как теперь, дорогой,
Могу ль тебе во всём доверять?» —
Спросила я вдругорядь.
Могла б не спрашивать, не беда,
Ведь знаю, каков ответ:
Глаза влюблённо ответили: «Да»,
А губы шепнули: «Нет»…
До этой правды дошёл ты сам,
И сам решил — не судьба!
А я теперь поверю глазам
И не поверю губам.
Год пробежал, ещё один…
Вместе ли до седин?
Может быть, хочет давно домой
Лебедь залётный мой?
Руки в ладони свои возьму:
Слышишь ли, как дышу?
Всё — о тебе и себе пойму
И ничего не спрошу…
***
Я — из дикорастущих дураков,
Из тех, кого не сеют и не полют.
Рассыпаны ромашками мы в поле,
Сияем огоньками васильков.
О, с нами борются! Нам головы срывают.
Нас топчут: «Будь умнее! Будь, как все!»
А мы живём. И душу раскрываем
Оленю, и шакалу, и лисе.
Зачем тебе, Природа, дураки?
Зачем ты нас не вывела под корень?
Тебе, разумной, с нами только горе,
Тебе возиться с нами не с руки.
Мы где не надо вдруг заводим спор.
Среди жестоких, умных и упорных
Мы головы топорщим непокорно
И портим твой естественный отбор...
А может, мы — бессмертие твоё,
Прозрачное, как солнечное утро?
Доверчивость — не детство, это — мудрость,
Узнавшая иное бытие.
Мы — дальний свет на сумрачной реке,
Увиденный на переломе мига.
И мы тебе твою читаем книгу,
Но на своём, дурацком, языке.
Вчера в лесу закончился мятеж
Октябрьский день душист, подтянут, свеж,
Как бравый генерал от инфантерии.
Вчера в лесу закончился мятеж
И до листка подсчитаны потери…
А как боролись!
Злато, словно сор,
Швырял по ветру клён.
Осины нервно
Багрянцем рдели.
Полыхал костёр
Рябиновый.
Но подвели резервы…
Проигран бой. Мятежный округ пуст.
Сухой листвой усыпана дорога…
Отставить время страсти и безумств.
Равняйся на торжественность и строгость.
Земля морозом первым сведена,
Но под листвой, в траве, в рельефе грунта
Укрытые надёжно семена
Считают — не закончена война,
И, как мальчишки, грезят новым бунтом.
С точки зрения дождя
В распахнутом сознании дождей,
Летящих с поднебесья к серым лужам,
Хитиновые панцири людей —
Как раковины с каплями жемчужин.
Мерцает свет, привычный и родной,
И наши лица кажутся моложе,
Когда волшебный глянец водяной
Ласкает, нежит, освежает кожу.
Цветам и травам незнаком полёт.
Для них дожди — лианы с тонким стеблем,
Растущие совсем наоборот,
Корнями в небо, лепестками в землю.
А мы для трав — бродячий лес живой,
Движениями торопящий время,
Безлиственный, чужой, бескорневой,
Но в почву уходящий, словно семя…
Вот так порой откроется на миг
Недоумение травы и влаги,
Забытый удивительный язык,
Неведомый исписанной бумаге,
И вдруг поймёшь — себя изобретя,
И затвердив, что дважды два — четыре,
Мы всё же с точки зрения дождя
Безмерно одиноки в этом мире.
Февраль
«Мы живы и молоды оба»
Ю. Мориц
Два года, как ты там, куда не дотянуться.
А я ещё горю, как чадная свеча.
Отсутствие тебя страшнее всех отсутствий….
Во сне и наяву — без твоего плеча,
Без взгляда твоего… Прозрачной акварелью
Заснеженный февраль заглядывает в дом.
А я не помню снов. Мучительней похмелья
Очнуться без тебя в пустынное «потом».
Пусть я тебе приснюсь — красивою, глазастой,
Там, где-нибудь в твоём сияющем саду.
Ты улыбнёшься мне и тихо скажешь: «Здравствуй!
Не плачь и не тоскуй. Живи! Я подожду».
